Швец Максим Юрьевич

Гуттаперчевые бюсты

Груди у девушек должны быть не слишком крупными, скорее, маленькими, но зато крепкими, упругими. Именно такие мне нравятся: выпуклые, плотные, соски – торчком. И, если девушка с подобным бюстом в городском транспорте ко мне невзначай прильнет, мне это, не скрою, приятно. Ее, конечно, могут и случайно ко мне приткнуть, с какой стороны – не важно. Прикосновение к телу твердого, туго обтянутого тонкой, да впрочем, и толстой тканью, бюста вызывает в нем трепет и сладкое недомогание. В теле, а не в бюсте, я имею в виду. Всю сознательную жизнь, я, как и все мужчины, задавался вопросом – какое место в женском теле самое соблазнительное и прекрасное? Все мы единодушно считаем, что речь идет о женских ножках. Думаю, они привлекают к себе мужское внимание не тем, что чаще всех других частей женского организма открыты для обозрения и не теми пошлыми фантазиями, которые порождает движение по ним снизу вверх наших вожделенных взглядов. (Помните, знаменитую пародию Александра Иванова на замечательную фразу из одного стихотворения – «Узрел я нечто меж чулком и юбкою, как свет под дверью…»). Все это почти то же самое, что считать ноги только средством передвижения. Ножки женские прекрасны сами по себе: своей изящной формой, миниатюрной величиной или невообразимой длиной. Но даже без всех этих отличительных особенностей, они могут очаровывать цветом кожи, хрупкостью или пухлостью, наличием или отсутствием пушка и т. п. Если девушка в короткой юбке наступит нечаянно мне на ногу, хотя бы и на эскалаторе в метро, я, полагаю, что не буду возражать. Однако все же приятнее женские ножки просто наблюдать со стороны, нежели испытывать на себе их какое бы то ни было воздействие. Так что самое прекрасное время года то, когда девушки ходят в коротких юбках. Должно быть, здесь они и сами со мной согласятся. Любопытный риторический вопрос – Зачем нужен разрез на юбке? – предполагает три варианта ответа: экономия материала, удобство при ходьбе, желание нравится мужчинам, то есть, эстетическую красоту. Я готов был бы склониться к третьему, если бы не знал правду: разрез ни за чем не нужен. Иными словами, нужен, но не для чего. Они, женщины и сами не знают, какова его историческая роль. Хотят быть похожими друг на друга, как и все конкурирующие стороны на рынке. Мода такая. Иначе для чего носят такие юбки восьмидесятилетние старушки и восьмилетние девочки. Кроме того, все знают, что были времена и набедренных повязок и кринолинов, и мужчин всегда исправно соблазняло и то, и другое. Еще у всех девушек есть на голове волосы, если они, разумеется, не успели их сбрить, поддавшись искушению очередной моды или наступлению специфической болезни, в том числе, расстройства психики и дефекта в умственном развитии. Лысые женщины намного большая редкость, чем не лысеющий хотя бы чуть-чуть мужчина. В силу этого обстоятельства прически девушек тоже весьма привлекательны и с виду, и на ощупь, и даже на вкус, точнее, на привкус. А особенно мил, симпатичен и сводит с ума их ни с чем не сравнимый запах. Это и весенний луг с ландышами, и солнечный свет, и летний грибной дождь. Если девушка, по крайней мере, красит волосы в какие-нибудь невероятные цвета, то она рассчитывает не только на их скорое и поголовное выпадание, но и на неких представителей экзотического мужского племени, которое таким странным окрасам симпатизирует. Рассмотрев главные достижения женской организации, остановимся на некоторых деталях. Например, у женских глаз, какими бы огромными они не казались, есть один существенный недостаток. А именно, их нельзя потрогать. Мужчине так же важно и необходимо прикасаться к женщине, как ей, в свою очередь, развешивать уши на мужское беззастенчивое бахвальство. Трогать знакомых девушек за носы, у нас, по крайней мере, как-то тоже не принято. «Трогать, трогать и трогать…» более всего мужчинам нравится как раз именно женский бюст, иными словами, грудь, в количестве пары, то есть двух штук. Известно, что на подобный несдержанный порыв девушка чаще всего отвечает так: «Не лапай!» и бьет нахала по нескромным рукам или по лицу, в зависимости от темперамента. Наверняка, мне единственному из представителей сильного пола не довелось испытать на себе такого вышеописанного разочарования. Я всегда имел терпение дождаться, пока девушка сама положит мою руку на свой бюст. И последнее обстоятельство доказывает, что их полу данное соприкосновение тоже вполне может быть приятным. Не советую юным особям, я хотел сказать – особам, начинять предметы сегодняшней беседы силиконом. Живое всегда лучше мертвого, а естественное – не естественного даже на ощупь. Лично мне это напоминает ватные плечи на мужских пиджаках. Хотя, допускаю, что кому-то это может понравиться. Все дело в изяществе вкуса. Для бюстов существует специально предназначенное белье, величина и количество секретных застежек которого могут многое рассказать о качестве и величине содержимого… Однако заканчиваю, дабы не смущать и без того разволновавшуюся аудиторию. Об остальных принадлежностях дамского туалета и деталях женского организма я лучше расскажу в следующий раз.

КАМЕННЫЙ ВЕК РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Не знаю, кто первым употребил звонкую метафору «золотой век» по отношению к русской поэзии. Например, Н. Добролюбов, видимо, позаимствовав ее у Гесиода, назвал времена Августа – покровителя поэтов «золотым веком *1 римской литературы». Золотой век русской литературы по общему согласию – это век Пушкина, хотя сам Александр Сергеевич называл его железным (1). Более того, в этом с ним благополучно соглашались Евгений Баратынский и Федор Глинка (2).
Попробую уточнить. Похоже, золотой век начался с Тредиаковского и Ломоносова и закончился Тютчевым и Фетом. Границы поэтического века расплывчаты. Периоды или этапы литературной культуры пересекаются между собой и входят друг в друга. Чем значительнее поэт, тем труднее отнести его к определенному периоду и, тем не менее, он одновременно может олицетворять собой этот определенный период. Как ни парадоксально, но людей «с необщим выражением лица» связывало некое общее настроение, общие тенденции стиля, которыми и характеризовался каждый отдельный этап поэтической истории России. Должен заметить, что деление на «века» или периоды предпочтительнее воспринимать с достаточной долей условности. Не только в смысле того, что поэт может писать стихи, принадлежащие к различным периодам литературной истории, но и в смысле относительности самих обозначений, т.е. принятой терминологии. Я имею в виду, что названия «золотой» или «серебряный» не должны говорить о том, что первый лучше второго и, что поэтическая жизнь России, приняв обратный ход, движется к своему закату. Это существенное замечание. Прежде чем я окончательно запутаю читателя в самостийной терминологии, хочу предупредить, что поэтическая история развивается по некой кривой, напоминающей синусоиду. Периоды расцвета, как авторских талантов, так и читательского интереса сменяются периодами упадка того и другого. И, пожалуй, не всегда эти две линии двигаются в унисон. Золотой век по праву – век романтизма и классицизма. Его определяли реалистический романтизм и строгая твердая художественная форма, а также возвышенность дум и высота стремлений. При всей своей цельности, широте и глубине, произведения этого времени отличались некоторой парадностью и статичностью прописных истин. Красота и великолепие придавали одам и поэмам сходство с произведениями античности. Выбранный мною термин реалистический романтизм прояснится, если его проиллюстрировать следующим примером из книги Владимира Солоухина «Камешки на ладони»: «Как цветок расцветает на черной земле (чтобы не сказать на навозе), так стихотворение может родиться из прозаического, а то и не очень приглядного факта. У нашего великого поэта Пушкина можно найти множество тому подтверждений. Факт был прозаический, а импульс в душе он породил – чистейший цветок. Вот только два примера: "В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К... поэтически описывал мне его, называя La fontaine des Larmes (фонтаном слез). Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадой на небрежение, в котором он истлевает..." А какие из этого вышли стихи?

Фонтан любви! Фонтан живой!
Принес я в дар тебе две розы.
Люблю неслышный говор твой
И поэтические слезы.
Твоя серебряная пыль
Меня кропит росою хладной!
Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!
Журчи, журчи свою мне быль.

Второй пример – посещение калмыцкой кибитки во время путешествия в Арзрум. Напомним: "На днях посетил я калмыцкую кибитку... Все семейство собралось завтракать; котел варился по середине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. "Как тебя зовут?" – *** – "Сколько тебе лет?" – "10 и 8". – "Что ты шьешь?" – "Портка". – "Кому?" – "Себя". Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказываться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины: я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи". Такова проза жизни, а стихи?

Прощай, любезная калмычка!
Чуть-чуть на зло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей.
Друзья! Не все ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе
Или в кибитке кочевой?»

Надеюсь, Владимир Алексеевич не обидится, что я почти полностью процитировал один из его «камешков». Просто мне показалось гораздо интереснее показать реалистический романтизм на примере из Пушкина, чем долго и нудно рассуждать на тему того, что это такое. Золотой век, как и полагается, был золотым. Тютчев и Фет первыми замыслили бунт против этой застывшей культуры. Торжество первооткрывателей в литературе сменилось повседневной радостью скрупулезных исследователей, экспериментаторов, как в области содержания у первого, так и в области формы у второго. Тютчев, декларируя невозможность понять духовную глубину человека, все-таки пытался это сделать, а Фет стал первым конструктивистом, как в метрике, так и в поэтической лексике. И, наверное, недаром, если верить Владимиру Пясту, метафора «серебряный век» первоначально относилась именно к этому времени (3), времени Тютчева, Фета и Алексея Константиновича Толстого. За первенство в употреблении термина «серебряный век» применительно к началу XX столетия спорят по крайней мере два автора: Николай Оцуп и Николай Бердяев *2. То, что серебряный век отличается от золотого не только историческим временем, надеюсь, всем совершенно ясно. Допускаю, что начался он с Фофанова и Лохвицкой, а закончился Сергеем Городецким, Сельвинским и Владимиром Нарбутом – первыми перебежчиками в следующий – железный век. Еще последний осколок золотого века Константин Случевский пытался чему-то научить новое поколение поэтов, но уже Владимир Соловьев яростно и едко критиковал первый сборник русских символистов, состоящий, похоже, из стихов самого основателя - Валерия Брюсова. Появилась новая манера, новый метод в поэтической идеологии и технике. По аналогии с предыдущим, я бы назвал это явление – романтическим реализмом. Если прежний реалистический романтизм отличался идеализмом, то новое течение «пустилось во все тяжкие», лишь бы романтизировать отнюдь не идиллическую реальность. Отправившись в глубины духа, поэты заменили предметы символами и заговорили высоким штилем о неприглядных явлениях действительности. Им казалось, что если назвать проституток «придорожными травами» (4), а шайки для омовения ног и дощатые дамские купальни – соответственно «непонятными вазами» и «ревнивыми досками», то от этого поэзия приобретет волшебную силу искусства (5). Иными словами, если Александр Сергеевич был склонен к приукрашиванию «сора» из которого растут стихи, то Брюсов поэтизировал само событие, ничего не приукрашивая, а только как бы зашифровывая его на языке символов. В то же время появляющиеся новые перспективные школы футуристов и акмеистов исповедали другие принципы. Вторые вернулись к реалистическому романтизму золотого века, убрав приукрашивание. (Гумилев считал, что необходимо возвратить вещи ее реальную ценность) *3. А первые перевернули принципы символистов и «встали на голову»: они попросту отказались от символа и стали напрямую поэтизировать всякую гадость. К сожалению, из блоковских «Скифов» и «12», тиняковского «Плевочка» и «синего режиссера» – героя стихотворения Маяковского вылупилась новая поэтическая культура и традиция – начался железный век.

Занимаясь иногда скромными опытами версификации, рискну предложить читателю предполагаемые модели стихов, написанных представителями серебряного века на темы пушкинских произведений, упоминавшихся в отрывке из книги В. Солоухина.
Символизм: ФОНТАН СЛЕЗ

Ручей любви, отравленный забвеньем,
на мертвое бессмертье обречен.
Влюбленных тени бродят по ступеням,
их слезы увядающим ключом
текут в сосуд печали безграничный;
и тление снедает все вокруг.
Томит мне душу голос их трагичный
и предопределенности недуг.

Футуризм:

Гнилая ворвань с запахом навоза
в тугом котле варилась, пузырясь.
И приняла кокетливую позу
дикарка обольстительная зря.
И без того гнусна ты и прекрасна,
как молодая ведьма, хороша,
как проститутка, что вкусила страсти
иль грешным счастьем полная душа.

Акмеизм:

Осенний тлен. Фонтан в Бахчисарае.
Слезинки точит ржавая труба.
Заброшенные клумбы зарастают
в саду,
о прошлой музыке скорбя.
Входя под своды залов, галереи
в покинутом оставленном дворце,
я думаю о солнце, об апреле,
о милой и о будущем венце.

Духовные искания и эксперименты с формой перестали интересовать русских поэтов. Точно так же, как в мирской жизни, в поэзии возник новый тип автора и лирического героя – человека действенного и решительного, сильного и жестокого, не сомневающегося, воодушевленного верховной силой больше похожей на цель, которая оправдывает любые средства (6). В поэме «Возмездие» Блок вслед за Пушкиным называет железным и жестоким век XIX, но это ошибка. Железный век настал в октябре 17 года. «Год 17 грянул железом...» (7). Конечно его приход в какой-то степени подготовили авторы «Марсельезы» и «Варшавянки». Но в полную силу век развернулся с приходом в большую литературу несомненно одаренных интеллектуалов – Асеева, Тихонова, Багрицкого. В поэзии, как и в остальной литературе, да и в жизни, заговорили пушки. Появился «строчечный фронт» (8). Примеров достаточно. Широкомасштабное воспевание средств уничтожения так глубоко въелось в сознание масс, что для меня не было бы удивительно, если бы советская песня «Выходила на берег Катюша...» на бессознательном рефлекторном уровне могла восприниматься слушателями, как гимн советской боевой машине.

Пример:

Мы пили чай в кибитках кочевых,
с бараньим жиром и толченой солью.
Но вот пришел великий большевик
повел нас в бой, пообещал нам волю.

В сборнике «Итоги века» посвященном русской поэзии, подготовленном Е. Евтушенко, железный век определяется приходом в литературу поэтов Отечественной Войны: Кульчицкого, Гудзенко, Симонова... Я считаю, что это был уже закат, а не начало. Жестокий, одержимый, идеологизированный романтизм, оружейный антураж, апологетика бескомпромиссности и насилия с благими намерениями – заполонили советскую поэзию. Форма стала не нужна. Обериуты – сами представители того же железного века, превратились в изгоев только за попытки формальных поисков. Малопонятные Хармс и Олейников были сброшены под твердые копыта всадников «Гренады», хотя они и «бежали, как сажени, на последнее сраженье» *4. Точно так же до этого были пригвождены к позорному столбу тихоновскими «гвоздями» Хлебников и Крученых. Единственный из обериутов Константин Вагинов, по существу последний поэт серебряного века, попал прямо из «Звучащей раковины» на обсуждение вещи в себе, начатое, отчасти, еще Николаем Гумилевым. Обериуты независимо от своих личных убеждений и принадлежности все же к традиции железного века, тем не менее, были и первым протестом против него. Они предприняли попытку вернуться к традиции серебряного века: к духовным ценностям и реформированию формы. Большевики насаждали реализм рациональный. Они – иррациональный. Романтическую мистику сменила реалистическая мистификация бронзового века. Железный век закончился на Евтушенко, Вознесенском и Высоцком. В литературу пришли Бродский, Кушнер, Уфлянд и др. Новые поэты словно бы отстранились от общей официальной культуры и возвели свой «город золотой» в невидимых далях.

Поэзия – явление иной
прекрасной жизни где-то по соседству...

– декларировал Кушнер основной принцип своего века. Об этом же прекрасно сказано у Романа Сефа:

Всех фантазеров
собирают
на дальнем острове,
и там
они живут и помирают,
как жили –
с горем пополам,
в объятиях своих любимых
среди холстов,
под грудой книг.
А всех серьезных,
исправимых,
Везут назад,
на материк.

Здесь дело даже не в том, что поэты иногда искусно обходили болевые моменты идеологической политики, а в том, что они отделились от общей, от официальной литературы, живущей все еще проповедями железного века, и постарались реставрировать потерянный рай серебряного. Они существовали как бы параллельно. Поэзия вновь зазвучала на языке реалистического романтизма на акмеистском жаргоне. Назову это явление художественным реализмом. Среди официально печатающихся поэтов бронзового периода царили сдержанность, обытовление, допустимость (терпимость). У «неформалов» начался новый виток взаимоотношений с формой; и всех объединяли отстраненность и духовные искания.

Ах, экономна мудрость бытия,
все новое в ней шьется из старья.

Фофанов(11)

Появился, образно говоря, некий «Шведский тупик» *5:

Парад не виден в Шведском тупике,
А то, что видно – все необычайно...

Модель поэтического откровения бронзового века выглядит так:

Туда, где не стихает шум фонтана,
и где веками капает вода,
как слезы..., мы приходим со стихами
и остаемся плакать навсегда.

Кстати, если вспомнить, то еще Ольга Бергольц жаловалась, что поэтам не разрешают грустить и приходится это делать «контрабандой». Так что слезы уместны. Счастлив сообщить, что сегодня мы стоим на пороге нового поэтического века – каменного.
Как метко заметил поэт Олег Григорьев:

По мнению соседа первоклассника,
Устарела в наш век вся классика.
Не надо петь, умиляться и плакать,
А надо хрюкать, визжать и квакать.

Помня об условности данных метафорических определений, все-таки не удержусь и упомяну о чисто формальных предпосылках к такому наименованию нового периода в развитии и истории русской поэзии. Не так давно я случайно подслушал в автобусе веселую болтовню двух современных каннибалок, с упоением перечисляющих друг другу кто из них сколько раз укусил кого-то из своих близких или знакомых: папу, маму, молодого человека, брата, сестру и т.п. «Я люблю кусать!» – восторженно и громко заявляла одна, чуть ли не облизываясь. Одним словом, по мнению современного поэта Алексея Пугачева (сб. «Имя», вып. III) –

На выставке каннибализма проникнись чувством
сверхреального.
Он привлекательней туризма и ничего в нем нет
скандального.
И, хотя общее представление о грубости и дикости пещерного человека, если верить Честертону (12), тоже вполне абстрактно, все же, глядя на современную российскую действительность, поневоле задумаешься об аналогии, пусть даже с символическим представлением о каменном веке. Теперь, о другом. Поэты каменного века выросли между двух традиций – железной и бронзовой. Железная – им претила по существу, а о существовании бронзовой они мало что знали. Недаром, весьма авангардистского толка поэт, Стива Гогель сочинил нечто вроде гимна современных стихотворцев:

Мы дети скорби, дети страсти
мы все на жизнь осуждены
без содраганья, без участья
без третьей мировой войны

ничто не делится на части
единству своему верны
принадлежим к великой касте
что вне закона, вне цены

Мы дети каменного века
прошедшие сквозь строй времен
произошли от человека
что в этой яме погребен.

(См. «Народный Университет Знание», «Человек и Природа» N11, 1992 год.)

Если Бродский и Кушнер *6 разговаривали с Ахматовой и переняли от нее в каком-то смысле поэтическую традицию серебряного века, то нынешнее поколение было по большей части обделено такого рода вниманием. Иными словами, поэты:

В мир вторгались,
Страха не имея,
И, судьбу начавшие с нуля,
Утверждали вслед за Птолемеем:
"В центре мироздания – Земля".

(Наталья Гранцева)

И потому выбор поэтов каменного века был более свободным. Они и вольны были выбирать лучшее. Появились поэты нового времени Александр Морев и Любовь Якушева. Они самостоятельно продолжая тот луч развития русской поэтической речи, пришли к новой общей поэтической манере. В традиции каменного века все тот же художественный реализм, где бытовое смешивается с фантастическим, научно-философские изыскания соединяются с тончайшей лирикой. Новыми характерными особенностями стали: предельная (не путать с беспредельной) откровенность, дневниковость, обращение к личности и обостренное восприятие личности автора в лирическом герое. Судя по всему, буржуазные демократии уже давно обращены к личности, а не к массе, не к толпе, так же обращено к личности христианство. Эти самые тенденции усилились в поэзии каменного века *7.
Обратимся к истории.
Как бы предтечами каменного века были акмеисты, называя еще свое литературное течение адамизмом, они словно предчувствовали возникшую сейчас параллель. Гумилев, формально осуждая присутствие реальных автобиографических фактов и личных мотивов в поэтических произведениях, сам написал целый цикл «К Синей Звезде». Мы знаем, что такого рода стихи писали и Пушкин, и Блок, и Бальмонт – в эмиграции, о последнем кто-то сказал, что он много путешествовал и не увидел ничего интересного в мире, кроме собственной души. Кроме того, можно вспомнить о так называемой «парижской ноте» Цветаевой и Поплавского, и вывести отсюда, что каменный век – есть закономерное продолжение серебряного, минуя железный и бронзовый, и начался новый век в 30-ые годы в Париже. Думаю, что современники, еще пока редко печатающиеся, только начинающие вступать в литературу, могли бы подписаться под следующим литературным кредо Бориса Поплавского: «Не следует ли писать так, чтобы в первую минуту казалось, что написано "черт знает что", что-то вне литературы. Не следует ли поэту не знать – что и о чем он пишет. Здесь противостоят две поэтики, по одной – тема стихотворения должна перед его созданием, воплощением лежать как бы на ладони стихотворца, давая полную свободу подбрасывать ее и переворачивать, как мертвую ящерицу; по другой – тема стихотворения, ее мистический центр находятся вне первоначального постигания, она как бы за окном, она воет в трубе, шумит в деревьях, окружает дом. Этим достигается, создается не произведение, а поэтический документ, – ощущение живой, не дающейся в руки ткани лирического опыта" (13,1).

И еще одна цитата:
«Тенденция к повышению ценного в искусстве находится, как нам кажется, в настоящее время в стороне искания наиболее индивидуального, наиболее личного и неповторимого, субъективного миро- и духоощущения» (13,2).
Однако, и это еще не все. Виктор Соснора, недаром имеющий птичий профиль, был не только бронзовым орлом своего века но так же был «первой ласточкой», или, если хотите – первым «археоптериксом» сегодняшнего или завтрашнего – каменного:

...мало кто догадывается, какой сейчас век:
каменный или не каменный, что ли.

Поэтический сюрреализм – меткое смешивание реального и фантазийного, точнее – пережитого или прочувствованного внутри сознания и души – определяет, по крайней мере, один из его сборников с символическим названием – «37». Нужно заметить, что чрезмерная доминанта личной ноты ведет к вырождению стиха. Эта мысль была у Поплавского: «Стремясь к дневниковому, к домашнему, к не "литературному", в дурном смысле этого слова, можно так углубиться в свое, одному себе понятное, что предел этой тенденции ведет постепенно через суживание круга читателей до полной криптографичности, до никому непонятности, до никому не-ценности» (14).
Пантелеймон Романов в книге «Наука зрения» говорит тоже самое: «Искренность в творчестве, т.е. перенесение в произведение своих субъективных чувств в том виде, в каком они возникают – есть признак невежества художника и его наивности». Такое вырождение – еще один камень для постройки цитадели каменного века, оно также говорит в пользу взятого мной метафорического термина. Вся вымышленная, на самом деле пережитая внутри человека, реальность не менее действительна, чем реальность фактическая, осуществленная в физическом мире вещей. Грешные помыслы так же осуждаются христианством, как и неблаговидные поступки *8. В преддверии каменного века в прозе стоит например Петр Кожевников. Недаром его первая публикация в нашумевшем «Метрополе» называлась «Мелодии наших дневников». В поэзии – предвестником века была Наталья Гранцева. А первыми представителями, как я уже сказал Морев и Якушева, к сожалению, рано ушедшие от нас прекрасные большие поэты. Вместе с ними, соединяя поэтический текст с музыкой, каменный век начал Виктор Цой. Все основные признаки и характеристики каменного века относятся также к его поэзии. Я не могу перечислить все имена. Быть может, время еще не пришло. Пока невозможно увидеть всю картину в целом. К примеру, журнал «Аврора» публиковал в начале перестройки стихи Тамары Нестеренко и прозу Александра Щеголева. Это – абсолютные представители каменного века, века, когда проза в конечном счете, так сказать – в пределе, имеет тенденцию к слиянию с поэзией. И еще одна отличительная черта поэзии будущего-настоящего – поэзии каменного века – это вера поэта в буквальную сбываемость поэтического предчувствия, выраженного в слове:

Я душу всю вложила в эти строки,
Так пусть они мне возвратят тебя.

(Наталья Гранцева)

Художественная правда – это реальная правда, не только достаточная, но и необходимая. Это тоже говорит о первобытном, естественном, наивном отношении к миру. Я вовсе не пытаюсь своими рассуждениями показать, будто наши современники пишут как в настоящем историческом каменном веке или создают талантливые стилизации под каменный век, вроде известной стилизации Велемира Хлебникова: Оказывается, подобной концепции придерживался Зигмунд Фрейд. Действительность не обязательно вещественна. Жизнь сознания, души и тела – суть одно явление. Пережитое внутри нас воздействует на окружающий мир. Собственно, та же мысль встречается у Ф. М. Достоевского:
«Идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность...»
(«Дневник писателя» IX, По поводу выставки)
И Бердяев в статье о Мережковском писал:
«Но нужно сказать, что и сами слова обладают большей реальностью, чем это принято о них думать».

...Что было со мной
Недавней порой?
Зверь с ревом гаркая,
(Страшный прыжок,
Дыхание жаркое)
Лицо ожог.
Гибель какая!
Дыхание дикое.
Глазами сверкая,
Морда великая...
Но нож мой спас,
Не то я погиб.
На этот раз
Был след ушиб.

«И и Э. Повесть каменного века»
И все же! Совсем недавно вышел в Санкт-Петербурге поэтический сборник «Неолит», в котором имеют место обе эти линии. Большинство авторов сборника мучаются поистине первобытным косноязычием и отсутствием самых элементарных навыков владения ремеслом, сохраняя при этом все отличительные черты уже литературного каменного века.

Наш век
камнем на шее,
так и тянет в омут смуты –

признается один из авторов –Павел Коробков.
А «Языческие верши» Алексея Молочника самой неудачностью и неряшливостью стилизации указывают на сходство с первобытной поэзией (в символическом о ней представлении). Заслуживают внимание примитивистские миниатюры Александра Смира, где ярко отражена вечная инстинктивная психология человека, как высшая, так и земная:

где запасники снов
вереск вечность баюкал

взошедшему над
спокойствие моря
улыбнулось
прозрачный страх

и теперь вниз уставясь лелей
свой мистический ужас
с молчанием гор
стоя вровень

(«Крым»)

Приведу пример поэтической модели произведения каменного века:

Любимая, ты вечно далека.
Твое лицо мерещится мне всюду.
Калмычки юной тонкая рука
мне подает немытую посуду.
Мне все равно. Я пью вонючий чай.
Спасибо ей за нежность и участье.
А ты не жди меня и не встречай,
ни дня не жди меня, ни часа.

В сегодняшней публикуемой литературе, особенно у начинающих авторов, спектр принадлежности к различным поэтическим эпохам достаточно широк. Я знаю даже таких современников, которые пытаются реанимировать традицию золотого века. Ну, о серебряном, железном и бронзовом нечего и говорить. Задержка в широкодоступной публикации поэзии начала века привела к ее второму открытию. Близость во времени остальных периодов делает неизбежным их пересекаемость. Должен признаться, что не могу присвоить себе лавры первенства в выделении новых современных тенденций в поэзии и в литературе вообще. Я уже упоминал о рассказах Александра Щеголева, публиковавшихся в «Авроре». Так вот, эту публикацию предваряла короткая заметка, которая, собственно говоря, и явилась первым камешком для постройки моего «здания». И, наконец, совсем недавно я натолкнулся на критическую работу Любови Калюжной в журнале «Литературная учеба» за 1995 год – «Последний обман или обещание», где промелькнули наблюдения похожие на мои: «Где-то в середине восьмидесятых годов нашего времени появилось несколько писателей, дерзнувших сделать литературными героями самое себя, стать как бы непосредственным документом эпохи», «Кажется, Лев Толстой обронил как-то пророчество, что будущее русской литературы за документальной прозой», «Разумеется, всегда есть опасность впасть в "кровосмесительную ересь", принимая отца (автора) за сына (героя)». В статье также приводятся слова Дмитрия Галковского об этом явлении: «Это мучительный эксперимент, поставленный на себе – эксперимент контакта с собственным архетипом». Была еще статья Ильи Фонякова, если не ошибаюсь, в журнале «Нева», называвшаяся «Река подо льдом». Там идет речь, как раз, о новых поэтах, «непризнанных и полупризнанных». Автор подмечает у них те же самые черты – черты представителей каменного века: «Стремление к беспощадной откровенности, беспощадной прежде всего по отношению к самому себе», «Вера в свою самобытность, неповторимость, непохожесть, в свое право петь, "как на душу бог положит", не так, как все, и не так, как учат в школе».
В заключение, суммируем все черты или характерные особенности поэтической эпохи, о наступлении которой я говорю, и которую называю каменным веком русской поэзии.
1). Откровенность, дневниковость. (Это не означает «домашность», интересность только для друзей и близких).
2). Смешивание жанров и стилей.
3). Сближение лица лирического героя с личностью автора.
4). Попытка писать "вслед за кистью", не в смысле древне-японского метода, а в смысле определения, данного Поплавским (13,1).
5). Смешивание реализма чувственного, духовного и физического с собственной фантазией.
6). Своеобразная реализация пути от личного и частного – к всеобщему.
7). Возвышение индивидуальности, как писателя, так и читателя.
8). Простые и обычные, реальные, живые, вещественные предметы описания.
9). Соединение поэзии и музыки, поэзии и прозы (рок-музыка, лирические дневники).
10). Самообучение и, как следствие – отсутствие школы и технических навыков на первых этапах творчества.
11). Слабая обратная» связь с читателями по двум бытовым причинам: «мало читают» и «мало печатают».
И последнее, хочу, вслед за современниками, совершить бесстыдный акт откровенного признания («дурной» пример – как никак). А именно – открыть сокровенную цель моей работы. Эта цель – повысить или даже пробудить интерес современного читателя (хотя бы одного) к современной поэзии. График такого читательского интереса, на мой взгляд, представляется в виде синусоиды: периоды взлета сменяются периодами падения. Но это относится к поэзии вообще. Да, мы читаем произведения золотого, серебряного, бронзового и даже железного века, но ведь на дворе – каменный.
Как справедливо заметил Василь Василич Розанов: «Глупое рассуждение:
Я ем в пятницу пирог с грибами, а в понедельник ел с капустой. Отчего я не остановился на пироге с капустой? Увы мне: еда пирога с грибами обращает в совершенное ничто пирог с капустой и тогда для чего же его пекли?!»
Итак, наше время приготовило свой «пирог» (пусть, грибы – пища тяжелая и долго в животе не задерживаются, но зато – как вкусно!). Почему бы не попробовать?
Я намеренно мало цитировал произведения современников, кто заинтересуется найдет примеры сам.

Примечания:

1. * Период в истории развития народа, названный В. В. Розановым в статье «О Достоевском» «фазисом непосредственной первоначальной ясности».
2. * Похоже на это претендовал еще Лев Гумилев.
3. * Все критики, начиная, я думаю, с Жирмунского, в один голос твердят, что Гумилев «преодолел акмеизм». Не понимаю. Мое мнение – к концу жизни он как раз только-только сделался настоящим акмеистом. Спор о чистом и гражданском искусстве еще не закончен!
4. * Цитата из стихотворения Хармса «Стих Петра Яншина».
5. * Название стихотворения Станислава Красовицкого.
6. * Пусть простят меня поэты бронзового века, которых не имею возможности перечислить здесь.
7. * Н. С. Гумилев тоже считал, что поэзия обращена к личности (статья «Читатель»).

Литература:

Резюме

Здравствуйте, уважаемая Редакция.
Пишет к вам, надеюсь, не бесталанный щелкопёр и крючкотвор, малоизвестный, но неугомонный окололитературный критик и беллетрист Ахрип Гултолпы. Памятуя о том, что настоящая скромность за словом в карман не лезет, перечислю для начала свои несомненные достоинства (они же – недостатки), а потом сообщу истинную цель своего послания. Буду откровенен (кстати, это моё первое достоинство), писательской работой мне приходиться заниматься вот уже более двадцати лет. Книга стихов «Священное незавтра» (1995) ещё немного недоразошлась тиражом 1000 экземпляров. Количество публикаций в виде статей, рассказов и стихотворений в «малолитражном» самиздате от «APNа» до «Арт-города» хотя и поддаётся элементарному подсчёту, но мной не отслеживается. В предшествующие несколько лет редакция «Царскосельской газеты» иногда предоставляла мне возможность выступать на одной из своих полос с «похвальными грамотами» «молодым» авторам Санкт-Петербурга и области… Недавно вышедшая брошюрка из цикла «Как делать стихи», принадлежащая перу моего в буквальном смысле однофамильца, разумеется, имеет ко мне самое прямое отношение, так же, впрочем, как и все поэтические тексты. Исходя из всего вышеупомянутого, я взял на себя смелость предложить вам свои услуги в качестве написателя любого рода критически-философски-публицистических статей, касающихся книг, их авторов, издателей, полиграфистов и даже продавцов, как – разгромных, превышающих критическую массу, так и благорасположенных. Особенность присущего мне острословия и неисчерпаемого красноречия пригодится и для рекламных «роликов», и для расширения читательской аудитории, которая, как известно хотя бы из знаменитого романа Булгакова, всегда падка на разоблачения. Кроме того, могу осуществлять литературную редакцию любых материалов. Цель моего предложения вполне меркантильна и не оригинальна. Это – естественное желание рекламы и заработка, которое движет всеми нами, по крайней мере, время от времени. К письму прилагаю некоторое количество своих неопубликованных работ, для того чтобы не оставшиеся равнодушными читатели послания смогли разрушить или укрепить создавшееся впечатление о его авторе.
Заранее спасибо за то, что вы уделили мне некоторое количество времени.
С уважением, Ахрип Гултолпы, он же – Максим Швец.