Кальсберг
Елена Ивановна

Пронзительный ре-минор
Елены Кальсберг

Два ангела, две силы за спиной
Не видимы, не слышимы, не зримы.
Они, порой, не ладят меж собой,
Но с ними я теперь неуязвимый.

Я преисполнен силы и отваги –
В бою кровавом есть, кому беречь.
Меня крылом закроет светлый ангел,
А темный ангел обнажит свой меч.

         Елена Кальсберг

В произведениях практически каждого настоящего поэта есть некая особенная тональность, музыка, атмосфера, совокупность индивидуальных свойств. Назовем это – стихией стиха. Таким понятием я хочу подчеркнуть независимость этого явления от сознательных стремлений и даже от неосознанных желаний автора. Но уловить этот особый звук, почувствовать стихию собственного творчества поэт вполне способен. Таким ощущением – пониманием, как мне кажется, вызвано к жизни появление псевдонима Елены Кальсберг – Ре-Минор.

Есть магия звучащего стиха!
Стихи, прикованные буквами к бумаге…
Им так недостает дыханья и отваги,
И буйного какого-то греха –
Будить чужие души от дремоты,
И, может быть, сводить с ума!..
Написанные строки – это ноты,
Стихи звучащие – вот музыка сама!

(«Есть магия звучащего стиха…»)

Стихия стиха автора этих строк – это, по сути дела, борьба стихий, борьба противоречий, где возможно – «Веруя, не верить Богу», где в «грозу» окунаешься, словно в «щемящую слезу», но, тем не менее, все, как в самой жизни, цельно и закономерно. Интересно, что в поэтических текстах Елены Кальсберг совершенно отсутствуют, обычно присущие женщинам-поэтессам, кокетство и жеманничанье. Трагизм и сарказм здесь сплетены в некое неделимое целое, в некий тон пронзительно звучащего ре-минора:

Но не льстят мне мои зеркала,
Беспощадны их скользкие взгляды...

(«Не люблю попадать в зеркала...»)

Есть в ее стихах какая-то одновременно язвительность и уязвленность:
Поэзия изящна, как змея,
Должна быть так же, как змея, разяща...

(«Поэзия изящна, как змея...»)

Чувствуется терпкая и щемящая горечь неразделенной любви к жизни. «Если б все опять начать, я б не начинала» – с болью признается поэт, («Если б ты меня любил, ты б не сделал это...»). Виновными в предательстве этой гордой и горячей любви оказываются не только те, кто творит зло, но и любимый человек, и судьба, и даже сама жизнь. Пепел сожженных языческих богов смешивается с гарью невыдохшихся еще вулканов. Земля не хочет стареть и, тем более, умирать. Поэт презрительно смотрит на человечество, предающее свою юность. В какой-то момент и Творец становится предателем своего творения, отвернувшись от человека и пропуская к нему смерть:

Не сам ли Бог – провокатор?

(«Каин»).

Из пространства антологических стихов читатель незаметно перемещается в реальную плоскость сегодняшнего дня:

Иной страны я не имею.
Другой судьбы я не хочу.
Вам, покидающим Помпею,
Везувием я посвечу.
Чтоб не споткнулись у порога
О камень собственных проклятий.
Чтоб скатертью была дорога,
И дым отечества приятен.

(«Иной страны я не имею…»)

Непримиримая война между жизнью и смертью продолжается. И поэт – для Елены – это тот же инвалид, вернувшийся в 1945-ом с Отечественной, который, танцуя на своей тележке, попирает потерянными в бою ногами саму смерть, («Танец»). Художественная поэтическая правда, которая по своему определению выше – фактической, документальной, придает стихам Елены Кальсберг острую и яростную правдивость, достоверность.

Жили-были дед да баба.
Дни и ночи напролет
Спорили: абы да кабы,
Да кто-ж раньше-то помрет?
«Я тебя, старуха, старше.
Пропускай меня вперед».
«Ну, а я здоровьем слабже.
Нет уж, прежде мой черед».
«Ты не спорь со мною, баба!
Прекрати болтать муру!
Сам здоровьем сильно слабый
Я первей тебя помру».
Плачет дед, рыдает глухо,
Ангел рядом в два крыла.
«Провела меня старуха –
Нынче ночью померла».

(«Жили были»).

В одном из лучших стихотворений своего первого сборника Елена Кальсберг смогла не просто передать трагедию человеческой жизни и смерти, но и бесхитростность, простоту и глубину любви обыкновенных людей. Вспомните, Пульхерию Ивановну и Афанасия Ивановича! «Они жили вместе долго-долго и умерли в один день», – эта мечта-идея волновала человечество всегда. «Старосветские помещики» Гоголя и «Мастер и Маргарита» Булгакова наиболее откровенно выразили эту мысль в русской литературе. Великое чувство подлинной любви должно вознаграждаться. Самое страшное для человека в смерти - это потеря близких. Не будет трагической последней разлуки навсегда с любимым человеком и смерть будет наполовину побеждена. Хочется, хотя, может быть, не совсем кстати привести короткое стихотворение одного современного поэта, где показана та же вечная мысль, вечная надежда, вечное чаянье:

Проходит все.
Не смерти я боюсь,
не старости убогой и блаженной,
не затуханья медленного чувств,
не боли, не изнеможенья...
Боюсь того, чего не знаю сам,
что не имеет вида и названья –
разлуки, невозможности писать,
твоей тоски
и горя расставанья.

У Анемподиста Кайдалова – замечательного поэта, недавнего нашего современника, к сожалению, незаслуженно забытого, есть стихотворение, посвященное творчеству:

Два ангела на плечах у меня.
Белый ласковый – справа.
Черный ангел слева сидит,
Насмешливый, лукавый.
Шепчет белый: «Твои стихи
Достойны хвалы и почета».
Черный ангел наоборот,
Видит одни недочеты.
В одних словах признанье заслуг,
В других насмешка и злоба.
Оба ангела дороги мне,
Мне помогают оба...

Эти строки перекликаются с коротким стихотворением Елены, поставленным в эпиграф к этой статье. Неуспокоенность и постоянное недовольство собой, с одной стороны и уверенность в собственных силах – с другой свойственны всем настоящим поэтам, к числу которых, без сомнения, принадлежит Елена Кальсберг. Читателю важно услышать у автора, те сокровенные, заветные слова, которые беззвучно шепчет его собственная душа. Елена эти слова произнесла. Кроме профессионализма и таланта, есть в ее поэзии еще что-то, что можно назвать словом – трансцендентность, тайна.

Но если напишутся тайные строки,
Как пальцы сплетутся поющие рифмы,
То струн перебор я услышу негромкий,
Увижу ступеньки гитарного грифа…

(«Гитара свернулась клубком на коленях…»)

…и зазвучит та самая музыка, стихия стиха, индивидуальная и личная, в пронзительном ре-миноре, на грани последнего откровения, последнего слова…


         Автор статьи - Максим Швец

Танец
Я не очевидец, – рассказали,
Только мне не верить не резон.

Летом, в сорок пятом, на вокзале,
Покрывая крики, гомон, звон,
Пальцы поотвыкшие терзали
Сквозь войну прошедшую гармонь.

В толчее, раздвинув круг пошире, 
Кто когда хотел – пускался в пляс.
Отгремели лютые четыре –
Иль не повод танцевать сейчас?

Только вдруг как будто стало тише,
Гармонист споткнулся, взял не в лад.
Потому, что в круг широкий вышел,
Иль, точнее – выехал солдат.

И верхом на звонкой таратайке
танцевал безногий так, как мог,
Не жалел заржавленные гайки,
Как когда-то не жалел он ног.

В танце том была такая удаль,
И такая лихость в нём была!
Ну, а что в коляску был обутый,
В те года – привычные дела.

Главное – глядел в глаза он смерти.
Главное – сумел не умереть.
Он войну окончил в сорок третьем,
Но себя оставил там на треть.

И теперь по случаю Победы
В жилах кровь гудела. как огонь:
«Эх! Пошли мои велосипеды!
Шибче жарь, солдатская гармонь!»

Крутится юлою на колёсах,
Утюгами в такт гармошке бьёт.
Демобилизованный матросик
Просвистел в цигарку: «Во даёт!»

А другой: «Ах, чтоб войне-паскуде!..»
Но танцует средь толпы солдат.
Одобряя, улыбались люди,
Лишь вдова завыла невпопад.



Звериная баллада
	Собаке Найде посвящается.

У дворовой, старой, пегой суки
Утопили маленьких щенят.
Выла сука у забора сутки.
Злились дачники, что нынче плохо спят.

Материл её хозяин хмуро,
А хозяйка брызгала водой.
Сука в конуру плелась понуро.
Горю не поможешь – вой, не вой.

Но потом она манёвром тонким
У соседской простодушной кошки
Утащила пёстрого котёнка.
Кошка не заметила оплошки,

Кошку этот казус не расстроил,
Та считать, наверно, не умела:
Сколько было? Четверо, иль трое?
И куда девался чёрно-белый?

А приёмыш спал в собачьей будке.
И собачьего напился молока.
От роду ему вторые сутки,
Но что надо, сразу отыскал.

Берегла сынка рябая сука,
Только разве тайну утаишь?
И однажды, радостно мяукнув,
Вылез поглядеть на свет малыш.

Ребятня окрестная смеялась, 
Фыркала хозяйка: «Эка, дура!»
Дачница старушка умилялась,
А хозяин только глянул хмуро.

Мастью в мать – такой же чёрно-белый,
Ей старался подражать во всём.
И когда полгода пролетели,
Вырос кот вполне приличным псом.

Вместе стерегли сарай хозяйский,
Вместе мышковать ходили в поле.
Жизнь была хоть не особо райской,
Но зато не взаперти – на воле.

И свою охотничью науку
Кот освоил очень хорошо:
Приволок откуда-то гадюку.
Сам словил? Иль дохлую нашёл?

Взвизгнула хозяйка, что есть мочи,
Сиганула ребятня за тын,
Но хозяин вдруг улыбку скорчил:
«Ишь, разбойник! Ишь ты, сукин сын!»



Твои стихи
			
Не потрясение основ,
Не шелест первородных ливней,
Не клёкот птиц, не рокот львиный,
Но властный шёпот вещих снов.



*
Два ангела, две силы за спиной
Не ведомы, не слышимы, не зримы.
Они порой не ладят меж собой,
Но с ними я теперь неуязвимый.

Я преисполнен силы и отваги –
В бою кровавом есть, кому беречь.
Меня крылом закроет светлый ангел,
А тёмный ангел обнажит свой меч.
				
		по мотивам
		Фокадан Аргиад.



*
Тень тополиных веток
Ворошит обрывки света.
Порыв ветра.
И вдруг
Вчерашняя газета
Вскочила на четыре бумажных лапы
Кувыркаясь, подпрыгивая
И лопоча о чём-то вчерашнем,
И, добежав,
Прильнула к осенней луже
Всем своим бумажным телом.
А ты вышла из дома,
И ты прошла мимо,
И ТЫ ВЗГЛЯНУЛА НА МЕНЯ!
Но вчерашняя газета
Удержала твой взгляд
Заметно дольше.



Сонет
	
    Посвящается Е.Власову

А так вот! Этаким углом!
Сковородой о тазик.
Так после свалки автодром...
Маньяк орёт в экстазе.

Куражится как узники на казни.
Меняется с одним козлом
По курсу левому добро на зло.
Обжульничал и дразнит.

Иной: О чём тут говорить!
Такие неприличья!
За это надо морду бить...

Но сквозь колтун косноязычья
Встаёт надсадное величье.
Кружи, визжи, а не урыть.



Хокку
	
Колыбель неба
Опрокинули.
Плачет младенец дождя.

	На перепутьи
	Ветер пронизывает,
	Злит и торопит.

Так долго молчал
Сторож убийственных слов,
Что молча умер.

	Взглядом ударил.
	Вздохом поранил.
	Убил прикосновением.

Зола и пепел,
Ни одного уголька
В потухшем костре.

	Огни фонарей –
	Паучки в паутине
	Золотых нитей.

Ветер газету
Терзает и рвёт.
Сводит старые счёты.

	Открываю окно
	И срываю яблоко.
	Вот! Достучалось.

В пустое ведро
Первые капли дождя
Так звонко стучат.

	Идет навстречу.
	Близко. Мимо.
	Лишь холодок 
	Промелькнувшей тени.
 
 Пришли как в зверинец.
 Улыбались, переглядывались.
 Ушли позлословить.
 
 	Ты и Бог не совместимы.
	 Но ты существуешь –
	 А как же Бог?
 
 Это платье из птичьего клекота
 Ты надела, чтоб вспугивать ветер.
 Ветренная моя душа вздрагивает...



*
Ночь очнулась луной. Над болотом
Закричала какая-то птица.
Кот умылся, пошёл на охоту.
Сны вспорхнули и начали сниться.

И прошлёпала важная жаба
По делам из клубники в картофель.
Ель развесила чёрные жабры.
А берёза курносая в профиль!

Я стою у рябого забора.
Я смотрю в бесконечное небо.
Мне бы спать, заперев все запоры.
Что мне небо – бездумно и немо!

Или, может, глухи мои уши,
И незрячи глаза, и не вижу,
Как, взметнувшись, крикливые души
Месят в небе кромешную жижу!



*
В пространство дня вмещая отрешённость,
Иду сквозь пелену мельканья лиц.
И для строки, ещё не завершённой,
Беру полёт горластых дерзких птиц.

Несётся солнце,не жалея спиц.
И в зареве жары умалишённой
Рокочет дом стеной распотрошённой,
Зияют окна пустотой глазниц.

Пылает август, требует огласки
Своих законов, и вершится суд
На улицах, на тротуарах вязких

Казнён жарою ошалевший люд.
Вспотел Исакий под злачёной каской,
И снял бы, да боится, что сопрут.



Песня стрелы
	
Под ветром и солнцем
Давно уж истлело
Пробитое мной 
Беззащитное тело.
Я долго лежу 
Среди праха, пока
Меня не находит 
Другая рука.
Какая удача –
Я снова в колчане,
И снова походного шага
Качанье,
И снова со мною
Поёт тетива.
И кто мне докажет,
Что я не права!
Моё назначенье,
Смертельная страсть –
Лететь среди ветра 
И в сердце попасть!



*
Головастик из лужи –
Водяной дирижабль –
Сверхзадачей загружен,
Он желает быть жабой.

Головастику в луже
Так опасно быть слабым,
Малохольным, недужным –
Братья врежут по жабрам.

Головастику в луже
Не нужны конкуренты.
Он как может их глушит –
В воду ссыт репелленты.

Чтоб их цапле на ужин!
Иль журавль сожрал бы!
Головастику в луже 
Очень трудно стать жабой.

Мало места и пищи,
Кислорода и света.
Но кишат эти тыщи,
Как когорты поэтов.

Очень плохо поэту,
Западло, непрестижно
Кануть в мутную Лету
В этом воздухе сжиженном.

Но отмечен он Богом,
Быть не может двух мнений.
Он уверен, как Дрогов,
Он – мессия и гений!



 *
 Вскипая мышцами, выходят на ковер
 Борцы с угрюмой грацией гераклов.        
 И о помост упруго штангой брякнув,
 Штангисты завели железный спор.
 И гиря вертится юлой в руках атлета,
 Чтоб не подвел в бою гудящий мускул.
 Прямую аналогию искусству
 Я нахожу, таков же труд поэта:
 Над головой вздымать одной рукой
 Тяжелый смысл легчайшею строкой.


 
*
Я люблю тебя, мой ангел,
Ты живешь в моей душе,
Словно голубь из бумаги
Средь обыденных вещей.

Как неясная подсказка,
Жаркий выдох, смутный блик.
Будто детская раскраска
Среди кип конторских книг.
 
Так и солнце неуместно
в сизом мороке зимы.
Ветер в горле держит песню,
Где-то взял ее взаймы.

Не случайная заноза –
Кожей чувствую иглу.
Как наркот без нужной дозы,
Без тебя я не могу.

День моргнет миганьем куцым.
Мутной ночью снов дурдом.
Не уснуть мне, не проснуться,
Абстинентный мой синдром.

Ворожбою темных магий,
Бредом в дымной анаше
Я люблю тебя, мой ангел.
Ты живешь в моей душе.



*
Вечерний мир теряет очертанья.
Волною хлынувших белёсых ливней
Размыт домов и кранов контур синий.

Жесть гулко тататорит причитанья.
И небеса, свисая шерстью длинной,
Во мгле ползут, скользя на липкой глине,

Тропой новорождённого района.
Гроза, развесив молнии на краны,
Гранит свои грома, когда токарно,

А то небрежно, хмуро и топорно.
По грязи кто-то бродит беспризорно,
Себе твердит, чтоэто вздорно, вздорно

В который раз слагать пустые строки
Про дождь и тропку с чёлкою осоки.



*
Тепло сгоревшего письма
Ладони грело лишь мгновенье,
Но холод этого письма
Ожёг мне сердце навсегда.
Но ты не знал, что откровенье
Порой жестоко, как беда.



*
В толпе знакомые всё лица:
Вон тот – Дантес, а этот – Вронский,
А здесь Раскольников – убийца
Нахмурил бровь наполеонски.

В толпе знакомые всё лица...
Но жаль – фамилии сменили.
И даже доки из милициё
Их уличить, увы, не в силе.

В толпе знакомые всё лица,
Но у истории свой путь.
И где найдёшь того провидца,
Чтоб Завтра ведал наизусть?

Вот ждём, когда набравшись духу,
Убьёт Раскольников старуху.



*
По закону или по беспечности
Заглянуло зеркало в зеркало,
Увидало галерею бесконечности
И себя такой же исковеркало.

Долго-долго перекатывалисьв вечности,
За молекулою бегала молекула,
И в скучающей, беспутной, звёздной млечности
Удивлять сияньем было некого.

Но Вселенная,.. на то она – Вселенная!
Вечность целую себе творила зеркало,
Чтоб в глазах себя увидеть человековых.

Вот любуется, своей особой пленная:
«Я всесущая, я нетленная...»
Заглянуло зеркало в зеркало.



*
С неба стекают чёрные реки,
Реки деревьев с неба стекают.
Вздрогнули ветра набрякшие веки,
Ветер проснулся дождю потакая.

Дождь суетится, нити сплетая,
В нитях дождя, как марионетки,
Люди в движеньях поспешно неметких.
Лязгают мятые двери трамваев.

Кончится скоро дождливый спектакль,
И оборвутся вдруг нити ненастья
Аплодисментами розовых капель.

Солнца лучи мы привяжем к запястьям.
Солнце сожмёт их в сверкающих пальцах
И поведёт нас по свету, скитальцев.



Акросонет
	
Когда мы встретимся с тобой
Однажды в час необычайный,
Ложился сумрак голубой,
Январский ветер дул отчаянно.

Янтарь луны хранил молчанье.
Лиловой призрачной рекой
Юлил проулок. И такой
Был вечер странный и печальный.

Летящий снег кружил, кружил,
Ютились вкрадчивые тени.
Ты говорил о том, как жил,..

Ещё о горечи сомнений...
Брели мы так сквозь рай метельный...
Я помню... Помнишь ли? Скажи.



*
Над пустырём, где сор строительный,	
Затянутый зелёной лужей,
В полёте лёгком и стремительном
Зачем-то чайки долго кружат.

О чём кричат они пронзительно?
Среди бетоннных плит и стружек
Они бредут неосмотрительно
И вперевалку неуклюже.

Здесь всё раздавлено бульдозером
И перемолото ковшами.
Давно убито это озеро,

Не закачает камышами.
Но мнятся им рассветы в розовом
И гнёзда в травах с малышами.



Пророк
	
С тех пор, как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
Я вижу, как в нём мало проку.

Грызёт сомнения змея, –
Надул предвечный судия –
Не дал всесилия пророку.

И подперев бока, я в крик:
Бери обратно, ростовщик,
Бирюльки о добре и зле.

Ты, чай, обдуривать привык.
Нет! Не объедешь на козе!
Я кто? – Пророк иль ротозей?

Отдай мне власть и топай прочь.
Что толку ведать, да не мочь.



Верлибр
	
На станции Купчино
В ожидании поезда
Мальчишки кормили голубей.
В голубиную толпу
Затесались
Две большие серые крысы.
Голубей они не боялись,
А голуби не боялись их.
Деловито
На глазах у всех
Крысы грызли хлебные корки.
Как прекрасны
	они были в своей дерзости!
Но я знаю:
Мой восторг
Не примут те, кто пережил блокаду.

Про хокку

Существует несколько мнений, что такое русское хокку. Первые полагают, что это практически любой текст, написанный в три строки. При этом количество слов и слогов в строке не имеет значения. Лишь бы только уместилось. Если же не получается в три строки, тогда текст шинкуется на пять частей и это уже танка. Вторую группу представляют несгибаемые ортодоксы. Хокку – это 5+7+5 слогов в строках. Остальное не хокку. И ни пяди японской земли врагу. В якутской глубинке они умудряются писать про цветение вишни и крик обезьяны. Третьи не столь упёртые ортодоксы. Хокку – это три строки и 17 слогов. И допускается вариабельность количества слогов в строках. Но есть ещё и четвёртая разновидность сочинителей хокку. Утверждая, и не без оснований, что для русского языка количество слогов в поэтической строке неощутимо и незначимо, они предлагают упорядочивать только ударные слоги по схеме 2+3+2. При том что количество безударных слогов может быть любым, а односложные слова теряют своё ударение. Итак, перед нами 4 представления, каким должно быть русское хокку. И я не исключаю появления и пятого и шестого. Подчас адаптация иноязычной поэтической формы идёт по пути создания аналога, уже лишь отдалённо напоминающего исходный материал. Так, всё наше силлабо-тоническое стихосложение вышло из греческого, где чередуются не ударные и безударные слога, а долгие и короткие. Осталось за кадром и совершенно никак не отражено в русских хокку графическое единообразие японских хокку. Короче, эта поэтическая форма находится в процессе становления и каким будет окончательный результат – решит поэтическая практика.